глава 5

Слава позвонил у двери на верхнем, пятом этаже. С полминуты в ответ на звонок было тихо. Можно сказать, Машенька обрадовалась этому. Хоть и об руку с Абрикосовым, а синяя дерматиновая дверь ее утомила уже одним видом, каким - то бардачным. Правда, в тесном хрущевском подъезде и остальные двери были не лучше. Слава уверенно ждал, точно домой к себе пришел.

Раздался и приблизился грюк: кто - то изнутри пробирался к двери. Потом лязганье и клацанье отпираемых замков и цепочек. Дверь была без глазка, отпирание на полпути прекратилось, и некто с той стороны скомандовал типичным Фоминским рыком: "Кто там!"

- Дед Пихто! - сказал, сверкая, Слава тем же тоном.

Внутри горько вздохнули и щелкнули последним запором.

Дверь отворилась настолько, чтобы высунуть угрюмую рожу хозяина на жилистой голой шее. Рожа повращалась из стороны в сторону, обследуя лестничную площадку. Машенька наконец попала в зону ее внимания и, видать, была узнана, потому как рожа крякнула, вздохнула еще раз, теперь укоризненно, спряталась, и вслед за тем дверь открылась настежь. Из глубин квартиры вылетели шумные звуки, похожие на застолье.

Фома Иванович, стоя в проеме двери, поздоровался с гостями молча и странным образом, - не кивнув головой, а наоборот, выпрямив спину. Он казался недоволен и суров, но даже не слишком опытной Машеньке видно было, что он рад. Фома был в солдатских брюках "пэ - ша", тапочках на босу ногу и майке, вывернутой наизнанку. От него не пахло водкой, потому что, как всегда, густо пахло папиросами. Острый нос Фомы был красен, с тем же серым оттенком, что и лицо и вся неприкрытая часть туловища и рук. Руки его были обуты в кожаные сложной конструкции, с застежками, перчатки без пальцев.

- Э - э, - сказал Фома, впустив их и не нашед глазами никакого свертка или пакета, кроме Машенькиной компактной сумочки. - Не принес!

Он кивнул Абрикосову на увешанную одеждой вешалку и белую дверь в глубине тесного коридора, откуда и несся шум. Слава стал разуваться. Фома обернулся к Машеньке. Не успела она глазом моргнуть, как с ним случилась метаморфоза. Вместо пьяницы, как по волшебной - палочкину взмаху, перед ней стоял вышколенный прапорщик, стремительно превращаясь дальше, в старшего лейтенанта. Лейтенант поклонился Машеньке, как умеют только офицеры, принял и поцеловал ей руку, щелкнул каблуком (!) тапочка, ожидая взять пальто.

От лейтенанта и пахло по - другому. Не кислой "Нашей маркой", а благородными, крепкими "Герцеговиной" или даже "Дюбеком". Он повесил ее пальто, из воздуха вынул дамские тапочки. Отвлекся на мгновение в сторону Славы, и уж туда - то дыхнул совершеннейшей махоркой:

- Шо стоишь? Женщину раздеваю, не видел?

Слава исчез за белой дверью. Машенька пошла вслед, переступая через какой - то хлам, держась за стену и соображая. Странный человек за спиной грюкал своими множественными запорами.

В гостиной было не так накурено, как она предполагала. Дым стоял в основном в центре комнаты, над столом. Второе, что Машенька заметила, были зеркальные шкафы во всю лицевую стену, набитые в два ряда тысячей книг. Потом она увидела балконную дверь и окна с очень опрятными шторами и аспарагусами в горшках. Обои были довольно новые, в мелкий цветочек, пластмассовая псевдохрустальная люстра. В углу была дверь в соседнюю комнату, около окна - вытертые кресла; напротив окна раздвижной диван, накрытый ковром. Кресла и диван Машенька разглядела немного позже, так как на них тесно сидели люди. Несколько человек сидели на стульях вокруг стола. Судя по расставленным яствам, все пьянствовали. На четвертой стене ей бросились в глаза только часы и темная любительская картина.

Машенька поздоровалась и украдкой отмахнула дым. Почти все пирующие в комнате были ее знакомые, по крайней мере она помнила их имена.

На диване, рассчитанном на троих, уместились пятеро. Один на подлокотнике, - Темерлан, красивый дагестанец кавказской интеллигентности и русских взглядов. Он ютился неведомо как на самом краешке, стараясь не стеснить девушку Марго, с которой вел светскую беседу. Марго Машенька знала неплохо. Худощавая хохлушка с Кубани, образец деревенского простодушия и любопытства. Она с видимым удовольствием болтала с завидным хлопцем, но на всякий случай крепко держала под руку Свету Турцеву, женщину положительную, замужнюю, то есть гарантирующую от казусов. Света была здесь явной кураторшей Марго, но и сама не скучала. Сидела вольно, с бокалом в руках, откинувшись; скорее всего, просто отдыхала от дневных лекций.

В расслаблении не замечая ничего вокруг, ни соседа справа, который был по уши занят одновременно несколькими вещами. Левой рукой усатый дядя, называемый Вовчик, тактично и неуклонно подкапывался под Светину шелковую талию, правой барственно обнимал за плечико и алую щечку самую известную в группе вертихвостку Любку Белоногову, очень молоденькую девочку, славную ярким умом и, - с точки зрения ханжи Городецкой, - противнейшей наклонностью перед любым мужиком выпрыгивать из платья. Любка была довольно навеселе и мурлыкала как могла.

Третьей рукой дядя Вовчик (не Вовчик, а Володя, это тоже, небось, Любкина фамильярная кличка), и не рукой, - их две, - а кошачьими хитромудрыми глазами из - под закрытых век разрабатывал еще одну, на сей уж раз - серьезную, долгоиграющую линию. Для этого, без сомнения, и расселся среди цветника. Кое - что понимаем в таких фокусах! То зажмурится от удовольствия, как бы кейфует; потом вдруг выстрелит насквозь проницательным мужским взглядом, и опять воркует, нежится, ничего от жизни не надо. И опять пшеничными усами поведет, снова - зырк! За стол... Кто там за столом?

Против часовой стрелки, а значит от Машеньки к окну, первой сидела пожилая женщина Кира. Какой судьбой ее занесло в тридцать восемь с хвостиком лет учиться, Машеньке не было известно, она только слышала, что Кира уже ждала внука. А вот почему в эту квартиру, под сень Фомы Ивановича, - разве что сама Кира думала, что это загадка. Она сидела непринужденно, в позе светской, мягкими пальцами играя хрустальным бокалом, и очень живо обсуждала с соседкой через стол хозяйственно - бытовую тему. И так самозабвенно и пылко она наклонялась к собеседнице, помогая жестами словам, что за спиной ее, в противовес, возникал отчетливо зримый конус невнимания. Упиравшийся острием в тот угол дивана, где усатый Вовчик предавался гаремной неге.

Старые жуки, во вкусе им не откажешь! И вальяжный Вовчик, и особенно пышная, восточного стиля Кира представляли парочку дивную, высший адюльтерный класс.

Машенька подумала, что набавила бы и себе лет пяток возрасту, а то ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Кому действительно не было дела ни до чего кроме отдыха, - следующему по порядку сидельцу Конькову, одному из двух циников, - неожиданно, что он здесь. Но Коньков, собственно, был и не здесь, а в своих собственных эмпиреях. Он полулежал на жестком стуле и спокойно "оттягивался", как всегда в роли наблюдателя, разглядывая стол, книжки, боковым взглядом - людей. А через его голову летал горячий спор Киры и какой - то невзрачной девушки, от чего Коньковское лицо порою чуть дергалось, как от мухи.

Невзрачная девушка потому так названа, что неловко про незнакомую сказать честно: некрасива. На ней была желтоватая кофточка, плиссированная юбка, черные волосы без особой прически; фигуркой не блистала, лицо доброе в штукатурке грима; очевидно, лет двадцать пять. Такой и должна быть Фоминская жена, но она была не жена. Жены что - то вообще не наблюдалось.

Жену Фомы звали, как известно, Валя, а девушку - Аней.

На торце стола, спинкой к балкону, лакированный особенно ветхий стул был пуст. Стул хозяина, на нем почти было написано.

А слева (или по правую руку) от хозяйского стула прижимались, загнаны теснотою к шторам, два кресла. В одном раскинулась оригинальная во всех отношениях личность - Элен. Подарок забавницы фортуны всей их группе и каждому в отдельности. Та самая кошелочная тетка, что еще летом на экзаменах задрала публику активностью до кошмаров. Крашеная морщинистая Элен имела способность даже в лекционных залах сидеть на нескольких местах сразу. Другой особенностью этой фурии соцарта была жестокая уверенность, что ей пятнадцать.

Где же ей еще тусоваться, если не здесь. Да, для полноты картины: когда Элен, разговаривая, не лаяла, она завывала.

Итак, Элен царила в кресле и вокруг кресла в невидимом боа и в мехах. Ножка на ножку, то есть косточка на косточку. Тяжелей всего от этого приходилось бы ее соседу по креслам, худощавому человеку Василю, - если бы он уже не был запрограммированно, изначально несчастен. Василь хорошо играл на гитаре, это и подписывало ему приговор.

Василь, Машенькин ровесник, был симпатичный малый и не последний бабник. Но музыкальный талант его губил. Взять данный момент. Выглядывая, оттесненный Элен, из самого - самого уголка комнаты на всеобщий кейф и обилие жен и девиц, голубоглазый Василь нервно похлопывал бок гитары, готовый по первой просьбе сыграть и спеть, и деликатно надеясь: "а провались вы все..."

Как же Машенька не заметила украшения стола! На скатерти, конечно, были и "белая головка", и вино, и пиво, и сельдь в селедочнице, и брынза, и недоеденная сковорода. Так вот, кроме них на широком табурете, прислонясь к самой полной бутылке, мелко вздрагивая, сидел Наполеон.

Наполеон - ползучая знаменитость. Наблюдать его в институте можно крайне редко, не каждому смертному профессору он удостаивал показать свой лик. Наполеон имел на вид от силы лет восемнадцать, на самом деле тридцать четыре, и был несказанно испит. Больше ни Машенька, ни другие о нем не знали ни шиша.

Машенька прошла и села на свободный стул.

- Душка! Мэри! - завопила Элен, пытаясь вскочить из кресла. - Какой ты у нас редкий гость! Славик, Вовчик, что ты, а ну, поухаживай за дамой!

Слава в это время описывал неровную дугу, здороваясь и раскланиваясь с каждым сидящим. Любку он потрепал по щечке, Темерлана обнял, Элен виртуозно обогнул. Наполеону крикнул в сгорбленную спину: - Братуха! - и треснул по плечу, на всякий случай придержав с другой стороны. Наполеон прыгнул на стуле и осклабился Машеньке, словно совсем не спал. Он был заляпан розовым томатом, и кивнул с важностью, как профессиональный нищеброд.

Остальные тоже приветствовали Машеньку как заведомую свою. Отдельно она поздоровалась с незнакомкой Аней и, показалось, заметила в ее взгляде слабую неприязнь. Василь - гитарист в знак внимания пошебуршился в кресле. Коньков, отдав дань, тотчас вернулся в свои эмпиреи. Диван ограничился мягким бурчанием в смысле "Похвально, похвально"; Любка Белоногова, кажется, вообще не заметила ничего. А ухаживать за Машенькой взялась Кира. Абрикосов, закончив пируэт вокруг комнаты, с размаху хлопнулся рядышком и, шевеля огромным ртом, уставился на закуски.

Машенька отметила, что этого все словно и ждали. Слава так искренне сгустил вокруг себя муки голода, что блюдечки и тарелки, как дрессированные, собственным ходом поползли к нему. Диван загудел и захлопал, Любка взвизгнула, Элен заржала, Василь, вытянув шею из - за ее плеча, выдернул из гитары прощальный звон. Слава, видно, являлся гвоздем здешнего общества и ценился не ниже двухсот грамм.

Машенька, как его дама, значит, тоже.

Это поняли даже тарелки. Часть их, покружив вокруг Абрикосова, остановилась подле нее.

Дьявольски рыча, в гостиную всунулся Фома Иванович. Он был теперь сверху майки в меховом жилете и нес в руке бутыль, на которую смотрел как на врага. Узрев бутылку, общество хором вздохнуло. Диссонансом тоненько пропел диван, - радовалась одна неугомонная Любка.

Фома воздвигся над столом, сущий отрицательный и одновременно вопросительный знак, с презрением оглядел остатки еды. Повел подбородком; выпростал серый палец и, тыкая в каждого, пересчитал: "Один, два, угу, р - р, мгм..." Осмыслив получившееся число, сказал: "Проглоты!", свернул шею бутылке и одним жестом вылил ее в пустые стаканы, безостановочно и точно. Потряс бутылку, последние маленькие капли вытряхнул за оттопыренную губу. На секунду так огорчился, что, казалось, умер. Потом воскрес, одернул жилетку, посмотрел браво и отечески сказал:

- Ну шо, б...ди? За нас с вами и хер с ними! - Бульк.

Все, уже потянувшиеся к столу, выполнили, послушно и кривясь.

(Первое. Женщины выпили вина, кроме Любки.

Второе. Машенька впредь решила не замечать Фоминского слишком уж откровенного лексикона. Не считая отдельных случаев, ей это удавалось. Правда, со включенной глушилкой Фома Иванович становился похож на рыбу или на сельский телефон, в котором сквозь треск пробиваются пара понятных слов.)

Занюхав стакан дымным воздухом, Фома Иванович сел и вымолвил:

- ...... им ...... ее ..!

Общество в это время оживленно гудело. Абрикосов со свистом спроваживал одно за другим уцелевшие яства в рот. Согретая глоточком, Машенька приняла правила игры и занялась тем же. Славка, нежадная душа, оставил ей все - таки порядочно.

Покушав что удалось, она влилась в беседу.

Как она уже поняла, ничего страшного в таинственном Фоминском борделе не происходило. Может, было немного чересчур по - братски. Пожалуй, густовато висел мат. Машеньку это задевало, но после ужина и рюмочки - будоражило, а не коробило; было приятным. И Слава, промежду делом, держал ее постоянно, не забывая, что отвечает за нее он.

Это нисколько не было охраной или надзором. Она чувствовала себя вполне свободно; в конце концов, от кого ее в этом кругу охранять.