глава 4

Машенька и Слава крепко сдружились. Им это было несложно.

Они не бросались друг другу на шею, когда встречались на занятиях каждое утро, романа между ними не было, ни желания завести роман. Они зато после уроков гуляли по городу, погода заснежила и успокоилась, дурачились и болтали о всяком разном. Больше, конечно, Слава. Она по сравнению с ним оказалась сущей балдой.

Даже Казачьего Града она не знала, зациклившись в лабиринте из трех улиц; пусть исторической, но только лишь части. А за пределами этой маленькой местности было много и особого, и волшебного. Тем более серым вечером, тем более зимой.

Например, ходили к базару. Возле пузатейшего желтоглавого собора, окруженного перепутьями трамвайных и троллейбусных колец. Бывала Машенька на этом базаре летом, в знойную пору, вливалась в толчею русско - кавказско - хохлацких дурящих запахов, говоров и изобильных гор. Что же, зрелище яркое, ярче, чем на базарах в Лиманске; а все же ничего особого: "видывали".

И вот в синеватую пору, преддверие февраля, они брали с собой мадам - подружек. Вперед по улице Энгельса, за универмагом налево квартал или два. По тоненькому мягкому снегу, обогнув кривой ряд киосков... Тьма, идти сюда в одиночку?, это со Славой не страшно, спускаешься вниз, как в притон...

То ли это начиналась Голландия, то - ли какой - нибудь финский заснеженный Гамбург? Вдоль рыночной стены, меж глиняных рытвин лежала широкая черная ямина - канал, по ней туда - сюда плавали тусклые, озаренные изнутри, промороженные трамваи. Сквозь железные ворота базара, дышащие тьмой, входили и выходили таясь опоздавшие, смутные, редкие люди. От ворот вдоль стены, по захолустной улице дальше, казалось - до без конца, царствовал подпольный, оторвавшийся от календарных дат Новый Год. Эта правая сторона канала - улицы была - цепь вплотную выстроенных ларьков и длинных крытых прилавков. Днем - кособоких и грязных. Вечером фонарные тени уничтожали потеки и грязь, зеленые будки втягивались в стену, исчезали в нее. А возникали ручьи огоньков.

Это невидимые продавцы, замурованные в стену, включали и зажигали свои рукодельные рекламы. Снаружи киосков - идневелые лампочки, крашеные всеми сортами лака. Изнутри, за оконными наледями, волшебно туманные дуги, бусы, вереницы звездчатых елочных гирлянд.

Огоньки, гирлянды, лампочки в предночной темноте почти не давали освещения. Скорее прятали, чем показывали развешанный в витринах товар. Но товар, убогий и совковый при солнце, теряя абрисы и наименования, странно, начинал мерцать и искрить, отражая цветные лучики, изламываясь и в ледяных стеклах, и в кружении пуха с небес. Это часы, или?.. Нет, это скарабей. Это браслет?.. Нет, ящерица. Книга?.. Нет, шкатулка. Это сизый вонючий одеколон? Это чернильница для арабского пера.

Это алкаши? Это злодеи, мрачные воры! Упасть, затаиться в сугроб!.. Не бойся, ты зачарована. Они не тебя, они ждут каравана...

Громыхает, бликуя за спинами, ледяной трамвай - караван.

Островки киосков - пещер; между ними - протяженные ровные погосты ночных цветочных рядов. Аквариумы, длинный ряд прозрачных кубов. В них - рыбы; нет, все же цветы. Не гвоздики, не розы, а вроде как души, намеченные мелками идеи гвоздик, роз. Или души людей... В аквариумах реальны не цветы, а только свечки; желтые и острые, их много, их много в тумане...

Так - то. Вот вам и вечерний базар, место встречи поздних парочек и забулдыг. Вот тебе и бабулька - мышка в укромном уголке, которая будет стоять всю ночь, сдавать напрокат стакан.

А вот вам всем зато и мороженое на палочке. Январское, дубовое, грызи - не могу! А вот вам и домашний, пылкий яблочный пирожок! И - хочется дальше, по страшной улице вниз, а вы что, домой?, а мы нет; Тома, Лана, пока!

Автобусами, транспортом они не пользовались. У Машеньки с Абрикосовым на двоих приходилось целых четыре ноги. Городецкая, запустишь учебу! Но я ведь ночью не учусь. А Слава хочет сегодня сводить меня на Дон.

Они гуляли к Дону по булыжным тропинкам, заросшим грязью. Точней, это были улицы, но улицы - какие.

Безобразные пустые улицы двух -, трехэтажных кривых, треснувших пополам домов. В котором веке их строили, неужели и по какому - то плану? Улицы бывших подворотен, а теперь - черных провалов. Снаружи дома - фасад, горят окна; внутри, за провалом - заброшенные обломки, доски, куски стекла. Или - снаружи руины, дыры в кладке, собаки. А во дворе на проволоке мерзнет белье, уходят в небо железные лестницы, лестницы. Ведут к площадке, а там, на верхотуре, дверь, половичок, почтовый ящик, оконца. И желтые шторы, силуэт кактуса, привиденье музыки: Роллинг Стоунз ли, Штраус... Вися в небе над развалинами, которое десятилетие или век - живут.

(- Тут живет одна смешная семья. Парень, да ты его видела, читает в универе историю средних веков. Он женат на дочке профессора А. Родители его оба сидят в тюрьме за драку. А бабушка - главный инженер завода, она и сейчас работает, тетя Оля. Видишь, в подвале, под лестницей, щелочкой свет? Там живет тетя Настасья, наркоманка, сын у нее полковник ГАИ...

...Вдруг из - под земли открывалась бурая дверца в полроста. оттуда выползал магнитофон, потом тень. Абрикосов привечался с нею, тень звали "Здорово, Каха". Этот Каха был русский с грузинским носом, лет сорока пяти; он жил здесь везде, его дом был - магнитофон.)

"Славочка, мне так страшно, откуда ты с ними знаком?" "Так тети Настасьина внучка - та девушка, ну, в общем, ее ты не знаешь. Маму ее убили пьяную, так она теперь тоже тут." "Славочка, в этих трущобах все живут бандиты?" "Нет же, Машук, ты что, испугалась? это люди. Каха - летчик. Жена его бросила, теперь он такой. Он читает Лермонтова наизусть." "Пойдем, пойдем!.." "Здесь не опасно. Они с государством не ладят, но все они честные. В том окошке напротив семья ночью торгует водкою, дверь без замка. Приди к ним хоть одна, скажи как зовут; покушаешь, ляжешь спать. Это нормальные люди." "Пойдем же; на что же они живут, нельзя ведь так жить?" "Да... одна ты, пожалуй, здесь не ходи. И днем лучше не стоит, просто здесь местность такая." "Побежали отсюда, Славочка, ведь ты обещал мне Дон!"


Страшная такая вышла экскурсия, пугачая. До обморока и обжигающих толчков в груди. Ей только помогло вцепиться всеми когтями в Славу.

А он не сообразил. Он в самом деле тут знал их всех. Не сразу увидел, что перестарался, что у девочки глаза стали белые и застучали друг о друга зубы.

Слава ее разогрел, они побегали взапуски по снегу; он болтал о пустяках, о лете, об анекдотах, книжках и пьяных вишневых садах.

Добился - таки ямочек на пунцовых щечках. Она вся исхохоталась, выбросила, позабыла трущобный бред и кошмар. "Никогда не забудешь, в двадцать один почти год ты опять взрослеешь. Сколько неведомых сторон и форм ты еще не знаешь. Спасибо, Славочка, милый, я буду ученица, а ты показывай мне все новое,.. только понемножку, не очень вправду, издалека."


Не все так загадочно и мрачно было в их вечерних прогулках. Абрикосов с Машенькой гуляли и в местах увеселения, заходили в мелкие кафешки, где пирожное и чашечка кофе были почти бесплатны; разглядывали на главных улицах витрины и вьюжистые огни. И на ходу, и сидя они разговаривали без конца. Не было собеседника смешней и интереснее Славы.

Он болтал обычно такую ересь, словно ему за несуразицы платили поштучно. Не глупо, и не плоско, а слишком парадоксально. Хохма, сверху поговорка, а сбоку под сорок пять градусов - еще прикол. Этакие конструкции он лепил ежеминутно и громоздил одну на другую.

"Такие, как я, на дороге не валяются! Они и там мешают."

О литературе: "Лев Толстой - это босая бородатая сука." (Сука - не ругательство, Абрикосов не любил кого - нибудь обижать). Машенька фыркала со смеху, представляя босого, расхристанного суку Толстого. И осекалась, пораженная: А ведь правильно и метко сказал!

Умолкнув, прислушивалась. И оказывалось, что за эти четыре секунды остряк Абрикосов вдруг поменялся. Несколькими штрихами уже рисовал параллели между рассказами Зощенко и рассказами для детей Толстого. И попутно - о сходстве и различии двух эпох. "Да, - шурупала Машенька, - Вова Ульянов и яснополянские дети действительно жили в одни и те же годы..." Она, гурманша литературы, увлекалась и, кляня себя за тугоумие, начинала домысливать идею... Вдруг она поднимала глаза на Абрикосова, а он, вращая орбитами и челюстями, заявлял ей в это время:

- Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом.

Она цепенела от неожиданности и верила.


В области литературы Слава ее превосходил. Хотя читал совсем не то, что Машенька, но выводы делал острее и отважнее. В математике и химии они были примерно равными.

Машенька закончила специальные курсы для слишком умных при металлургическом институте. Слава - обычную деревенскую, вернее поселковую школу. Он жил в довольно большом поселке Новый Тузлов на соответствующей речке. Поколхозничал, как и его родители, поработал на тракторе и в саду. Покатался в танке: "перед танком и под танком - как он уточнял, - Первое немного быстрее, а второе навсегда спокойней."

Разумеется, со всей суммой Славиных талантов вариантов дальнейшей жизни намечалось два. Повыдергать от безделья с корнями все в округе плодовые деревья, либо идти в университет. Поняв, он не раздумывал особо. А может быть, и раздумывал все пять или шесть лет после школы. Потому что мечта у него имелась давняя и заветная - работать в аптеке. Он понимал местную конъюнктуру и видел будущую карьеру насквозь. От провизора до заведующего районным аптечным управлением. Выше Славе было не нужно, он не собирался покидать село.

Абрикосов был романтик, но странный романтик. Другом его и младшей сестричкой в Казачьем Граде стала Машенька. Такая же, только в другую сторону, болванка как и он.

Они, видать, столь подходили друг другу, что среди студентов разве что гусеницы над ними посмеивались. Машенька замечала, правда, что многие девчонки на Абрикосова дуются. Это девчонки все из Фоминской компании.

Короче, однажды под фонарями Пушкинской делать было нечего, деньги почти кончились. И Абрикосов пригласил заиндевевшую Машеньку навестить, вон в том доме за углом живущего, товарища своего Фому.